Неточные совпадения
Постоем совсем
заморил, хоть
в петлю полезай.
Аммирал-вдовец по
морям ходил,
По
морям ходил, корабли водил,
Под Ачаковом бился с туркою,
Наносил ему поражение,
И дала ему государыня
Восемь тысяч душ
в награждение.
Какою рыбой сглонуты
Ключи те заповедные,
В каких
морях та рыбина
Гуляет — Бог забыл...
Константинополь, бывшая Византия, а ныне губернский город Екатериноград, стоит при излиянии Черного
моря в древнюю Пропонтиду и под сень Российской Державы приобретен
в 17… году, с распространением на оный единства касс (единство сие
в том состоит, что византийские деньги
в столичном городе Санкт-Петербурге употребление себе находить должны).
Едва увидел он массу воды, как
в голове его уже утвердилась мысль, что у него будет свое собственное
море.
Новая точка, еще точка… сперва черная, потом ярко-оранжевая; образуется целая связь светящихся точек и затем — настоящее
море,
в котором утопают все отдельные подробности, которое крутится
в берегах своею собственною силою, которое издает свой собственный треск, гул и свист.
Был, говорит он,
в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского
моря.
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым
морям и кисельным берегам, возвратился
в родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием:"Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Не говорю уже о тех подводных течениях, которые двинулись
в стоячем
море народа и которые ясны для всякого непредубежденного человека; взгляни на общество
в тесном смысле.
Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не терял самообладания), Вронский велел ехать к баракам. От бараков ему уже были видны
море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом беседки. Шли, вероятно, вторые скачки, потому что
в то время, как он входил
в барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он встретился с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого
в оранжевой с синим попоне с кажущимися огромными, отороченными синим ушами вели на гипподром.
Алексей Александрович думал тотчас стать
в те холодные отношения,
в которых он должен был быть с братом жены, против которой он начинал дело развода; но он не рассчитывал на то
море добродушия, которое выливалось из берегов
в душе Степана Аркадьича.
Молодой Щербацкий, поступив во флот, утонул
в Балтийском
море, и сношения Левина с Щербацкими, несмотря на дружбу его с Облонским, стали более редки.
Брат сел под кустом, разобрав удочки, а Левин отвел лошадь, привязал ее и вошел
в недвижимое ветром огромное серо-зеленое
море луга. Шелковистая с выспевающими семенами трава была почти по пояс на заливном месте.
И Корсунский завальсировал, умеряя шаг, прямо на толпу
в левом углу залы, приговаривая: «pardon, mesdames, pardon, pardon, mesdames» и, лавируя между
морем кружев, тюля и лент и не зацепив ни за перышко, повернул круто свою даму, так что открылись ее тонкие ножки
в ажурных чулках, а шлейф разнесло опахалом и закрыло им колени Кривину.
Волны
моря бессознательной жизни стали уже сходиться над его головой, как вдруг, — точно сильнейший заряд электричества был разряжен
в него, — он вздрогнул так, что всем телом подпрыгнул на пружинах дивана и, упершись руками, с испугом вскочил на колени.
—…мрет без помощи? Грубые бабки
замаривают детей, и народ коснеет
в невежестве и остается во власти всякого писаря, а тебе дано
в руки средство помочь этому, и ты не помогаешь, потому что, по твоему, это не важно. И Сергей Иванович поставил ему дилемму: или ты так неразвит, что не можешь видеть всего, что можешь сделать, или ты не хочешь поступиться своим спокойствием, тщеславием, я не знаю чем, чтоб это сделать.
Было то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и подошли покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо зеленая, не налитым, еще легким колосом волнуется по ветру, когда зеленые овсы, с раскиданными по ним кустами желтой травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя гречиха уже лопушится, скрывая землю, когда убитые
в камень скотиной пары́ с оставленными дорогами, которые не берет соха, вспаханы до половины; когда присохшие вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе с медовыми травами, и на низах, ожидая косы, стоят сплошным
морем береженые луга с чернеющимися кучами стеблей выполонного щавельника.
Но эти неприятные известия потонули
в том
море добродушия и веселости, которые всегда были
в нем и особенно усилились Карлсбадскими водами.
«Как по вольной волюшке —
По зелену
морю,
Ходят все кораблики
Белопарусники.
Промеж тех корабликов
Моя лодочка,
Лодка неснащеная,
Двухвесельная.
Буря ль разыграется —
Старые кораблики
Приподымут крылышки,
По
морю размечутся.
Стану
морю кланяться
Я низехонько:
«Уж не тронь ты, злое
море,
Мою лодочку:
Везет моя лодочка
Вещи драгоценные,
Правит ею
в темну ночь
Буйная головушка».
— Видишь, я прав, — сказал опять слепой, ударив
в ладоши, — Янко не боится ни
моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; прислушайся-ка: это не вода плещет, меня не обманешь, — это его длинные весла.
Я завернулся
в бурку и сел у забора на камень, поглядывая вдаль; передо мной тянулось ночною бурею взволнованное
море, и однообразный шум его, подобный ропоту засыпающегося города, напомнил мне старые годы, перенес мои мысли на север,
в нашу холодную столицу.
«Взойдем
в лодку», — сказала моя спутница; я колебался — я не охотник до сентиментальных прогулок по
морю; но отступать было не время.
Вы собирали его, может быть, около года, с заботами, со старанием, хлопотами; ездили,
морили пчел, кормили их
в погребе целую зиму; а мертвые души дело не от мира сего.
Почему слышится и раздается немолчно
в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от
моря до
моря, песня?
Вместо вопросов: «Почем, батюшка, продали меру овса? как воспользовались вчерашней порошей?» — говорили: «А что пишут
в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?» Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего
в остроге; пророк пришел неизвестно откуда
в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью
морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром.
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди
морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен был переменить много мест и должностей, что много потерпел за правду, что даже самая жизнь его была не раз
в опасности со стороны врагов, и много еще рассказал он такого, из чего Тентетников мог видеть, что гость его был скорее практический человек.
Но уж дробит каменья молот,
И скоро звонкой мостовой
Покроется спасенный город,
Как будто кованой броней.
Однако
в сей Одессе влажной
Еще есть недостаток важный;
Чего б вы думали? — воды.
Потребны тяжкие труды…
Что ж? это небольшое горе,
Особенно, когда вино
Без пошлины привезено.
Но солнце южное, но
море…
Чего ж вам более, друзья?
Благословенные края!
Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к
морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный,
Как мусульман
в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Иду гулять. Уж благосклонный
Открыт Casino; чашек звон
Там раздается; на балкон
Маркёр выходит полусонный
С метлой
в руках, и у крыльца
Уже сошлися два купца.
Одессу звучными стихами
Наш друг Туманский описал,
Но он пристрастными глазами
В то время на нее взирал.
Приехав, он прямым поэтом
Пошел бродить с своим лорнетом
Один над
морем — и потом
Очаровательным пером
Сады одесские прославил.
Всё хорошо, но дело
в том,
Что степь нагая там кругом;
Кой-где недавный труд заставил
Младые ветви
в знойный день
Давать насильственную тень.
Какие б чувства ни таились
Тогда во мне — теперь их нет:
Они прошли иль изменились…
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И
моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья…
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И
в поэтический бокал
Воды я много подмешал.
Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем
в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому
в душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что
море перед мелководными реками.
Остап и Андрий кинулись со всею пылкостию юношей
в это разгульное
море и забыли вмиг и отцовский дом, и бурсу, и все, что волновало прежде душу, и предались новой жизни.
Остап мой!» Перед ним сверкало и расстилалось Черное
море;
в дальнем тростнике кричала чайка; белый ус его серебрился, и слеза капала одна за другою.
И пробились было уже козаки, и, может быть, еще раз послужили бы им верно быстрые кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!» И нагнулся старый атаман и стал отыскивать
в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на
морях, и на суше, и
в походах, и дома.
Бурсаки вдруг преобразились: на них явились, вместо прежних запачканных сапогов, сафьянные красные, с серебряными подковами; шаровары шириною
в Черное
море, с тысячью складок и со сборами, перетянулись золотым очкуром; [Очкур — шнурок, которым затягивали шаровары.] к очкуру прицеплены были длинные ремешки, с кистями и прочими побрякушками, для трубки.
Все были хожалые, езжалые: ходили по анатольским берегам, по крымским солончакам и степям, по всем речкам большим и малым, которые впадали
в Днепр, по всем заходам [Заход — залив.] и днепровским островам; бывали
в молдавской, волошской,
в турецкой земле; изъездили всё Черное
море двухрульными козацкими челнами; нападали
в пятьдесят челнов
в ряд на богатейшие и превысокие корабли, перетопили немало турецких галер и много-много выстреляли пороху на своем веку.
Это было то место Днепра, где он, дотоле спертый порогами, брал наконец свое и шумел, как
море, разлившись по воле; где брошенные
в средину его острова вытесняли его еще далее из берегов и волны его стлались широко по земле, не встречая ни утесов, ни возвышений.
Но эти дни норда выманивали Лонгрена из его маленького теплого дома чаще, чем солнце, забрасывающее
в ясную погоду
море и Каперну покрывалами воздушного золота.
В другое время, размышляя обо всем этом, она искренно дивилась себе, не веря, что верила, улыбкой прощая
море и грустно переходя к действительности; теперь, сдвигая оборку, девушка припоминала свою жизнь.
В такой безуспешной и тревожной погоне прошло около часу, когда с удивлением, но и с облегчением Ассоль увидела, что деревья впереди свободно раздвинулись, пропустив синий разлив
моря, облака и край желтого песчаного обрыва, на который она выбежала, почти падая от усталости.
Осенью, на пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота
моря. Вскорости из порта Дубельт вышла
в Марсель шкуна «Ансельм», увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой девочки. Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков и батистового белья с вытканными коронами.
— Когда так, извольте послушать. — И Хин рассказал Грэю о том, как лет семь назад девочка говорила на берегу
моря с собирателем песен. Разумеется, эта история с тех пор, как нищий утвердил ее бытие
в том же трактире, приняла очертания грубой и плоской сплетни, но сущность оставалась нетронутой. — С тех пор так ее и зовут, — сказал Меннерс, — зовут ее Ассоль Корабельная.
Тем временем
море, обведенное по горизонту золотой нитью, еще спало; лишь под обрывом,
в лужах береговых ям, вздымалась и опадала вода.
Может быть, нашла и забыла?» Схватив левой рукой правую, на которой было кольцо, с изумлением осматривалась она, пытая взглядом
море и зеленые заросли; но никто не шевелился, никто не притаился
в кустах, и
в синем, далеко озаренном
море не было никакого знака, и румянец покрыл Ассоль, а голоса сердца сказали вещее «да».
И он стал читать — вернее, говорить и кричать — по книге древние слова
моря. Это был первый урок Грэя.
В течение года он познакомился с навигацией, практикой, кораблестроением, морским правом, лоцией и бухгалтерией. Капитан Гоп подавал ему руку и говорил: «Мы».
Она села к столу, на котором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме; смотря на эти предметы, невольно увидела она их большими, настоящими; все, что случилось утром, снова поднялось
в ней дрожью волнения, и золотое кольцо, величиной с солнце, упало через
море к ее ногам.
Внимательно наклоняясь к
морю, смотрела она на горизонт большими глазами,
в которых не осталось уже ничего взрослого, — глазами ребенка.
— Благодарю, — сказал Грэй, вздохнув, как развязанный. — Мне именно недоставало звуков вашего простого, умного голоса. Это как холодная вода. Пантен, сообщите людям, что сегодня мы поднимаем якорь и переходим
в устья Лилианы, миль десять отсюда. Ее течение перебито сплошными мелями. Проникнуть
в устье можно лишь с
моря. Придите за картой. Лоцмана не брать. Пока все… Да, выгодный фрахт мне нужен как прошлогодний снег. Можете передать это маклеру. Я отправляюсь
в город, где пробуду до вечера.
Накануне того дня и через семь лет после того, как Эгль, собиратель песен, рассказал девочке на берегу
моря сказку о корабле с Алыми Парусами, Ассоль
в одно из своих еженедельных посещений игрушечной лавки вернулась домой расстроенная, с печальным лицом.
В маленьком мальчике постепенно укладывалось огромное
море.